Для чего в пустыне дикой Ты возник, мой вешний цвет? Безнадёжностью великой Беспощадный веет свет.
Нестерпимым дышит жаром Лютый змей на небесах. Покоряясь ярым чарам, Мир дрожит в его лучах.
Милый цвет, ты стебель клонишь, Ты грустишь, ты одинок, – Скоро венчик ты уронишь На сухой и злой песок.
Для чего среди пустыни Ты возник, мой вешний цвет, Если в мире нет святыни, И надежды в небе нет?
«В одежде пыльной пилигрима…»
В одежде пыльной пилигрима, Обет свершая, он идёт, Босой, больной, неутомимо, То шаг назад, то два вперёд, – И, чередуясь мерно, дали Встают всё новые пред ним, Неистощимы, как печали, – И всё далек Ерусалим…
В путях томительной печали, Стремится вечно род людской В недосягаемые дали, К какой-то цели роковой. И создаёт неутомимо Судьба преграды перед ним, И всё далек от пилигрима Его святой Ерусалим.
«Вижу зыбку над могилой…»
Вижу зыбку над могилой, Знаю, – мать погребена, И ребёнка грудью хилой Не докормит уж она. Нет младенца в колыбели, Крепко спит в могиле мать, – Только зимние метели Станут зыбку подымать.
Эта зыбка и могила, – В них мой образ вижу я: Умерла былая сила, Опустела жизнь моя, – Кто-то вынул сон прекрасный Из души моей больной, И томит меня безгласной, Бездыханной тишиной.
«На нем изношенный кафтан…»
На нем изношенный кафтан И шапка колпаком, Но весь он зыбкий, как туман, И нет лица на нём.
Не слышно голоса его, Не видно рук и ног, И он ступить ни у кого Не смеет на порог.
Не подойдёт и не пройдёт Открыто впереди, – Он за углом в потёмках ждёт, Бежит он позади,
Его никак не отогнать, Ни словом, ни рукой. Он будет прыгать да плясать Беззвучно за спиной.
«Мне страшный сон приснился…»
Мне страшный сон приснился, – Как будто я опять На землю появился И начал возрастать, –
И повторился снова Земной ненужный строй От детства голубого До старости седой:
Я плакал и смеялся, Играл и тосковал, Бессильно порывался, Беспомощно искал.
Мечтою облелеян, Желал высоких дел, – И, братьями осмеян, Вновь проклял свой удел.
В страданиях усладу Нашёл я кое-как, И мил больному взгляду Стал замогильный мрак, –
И, кончив путь далёкий, Я начал умирать, – И слышу суд жестокий: «Восстань, живи опять!»
«Просыпаюсь рано…»
Просыпаюсь рано, – Чуть забрезжил свет, Тёмно от тумана, – Встать мне или нет? Нет, вернусь упрямо В колыбель мою, – Спой мне, спой мне, мама: «Баюшки-баю!»
Молодость мелькнула, Радость отнята, Но меня вернула В колыбель мечта. Не придёт родная, – Что ж, и сам спою, Горе усыпляя: «Баюшки-баю!»
Сердце истомилось. Как отрадно спать! Горькое забылось, Я – дитя опять, Собираю что-то В голубом краю, И поёт мне кто-то: «Баюшки-баю!»
Бездыханно, ясно В голубом краю. Грёзам я бесстрастно Силы отдаю. Кто-то безмятежный Душу пьёт мою, Шепчет кто-то нежный: «Баюшки-баю».
Наступает томный Пробужденья час. День грозится тёмный, – Милый сон погас. Начала забота Воркотню свою, Но мне шепчет кто-то: «Баюшки-баю!»
«Порою туманной…»
Порою туманной, Дорогою трудной Иду! О, друг мой желанный, Спаситель мой чудный, – Я жду! Мгновенное племя, Цветут при дороге Мечты. Медлительно время, И сердце в тревоге, – А ты, Хоть смертной тропою, В последний, жестокий Мой день, Пройди предо мною, Как призрак далёкий, Как тень!
«На серой куче сора…»
На серой куче сора У пыльного забора На улице глухой Цветёт в исходе мая, Красою не прельщая, Угрюмый зверобой.
В скитаниях ненужных, В страданиях недужных, На скудной почве зол, Вне светлых впечатлений Безрадостный мой гений Томительно расцвёл.
«Былые надежды почили в безмолвной могиле…»
Былые надежды почили в безмолвной могиле… Бессильные страхи навстречу неведомой силе, Стремленье к святыне в безумной пустыне, И всё преходяще, и всё бесконечно, И тайна всемирная ныне И вечно…
В тяжёлом томленьи мгновенные дети творенья. Томятся неясным стремленьем немые растенья, И голодны звери в лесах и пустыне, И всё преходяще, и всё бесконечно, И муки всемирные ныне И вечно.